Лак сияет, а жемчуг тонет

Лак сияет, а жемчуг тонет

Мы учим китайский язык и время от времени приоткрываем дверцу к историям, которые в Китае знают с детства. Сегодня — притча, после которой трудно смотреть на упаковку и содержимое по‑старому.

Притча про шкатулку, которая заглушила жемчуг

В конце весны река Сянь всё ещё несла холодную воду, а рынки в уезде гудели, словно ульи. В узком проходе между лавками сидел мастер Ли — человек с твёрдыми пальцами и мягкими глазами. Он полировал шкатулку из нанкинского сандалового дерева. Лак на крышке был чёрный, как ночное озеро, по нему извивалась тончайшая резьба: изгибы птиц, туман над соснами, маленький мостик, под которым будто бы действительно шуршала невидимая вода. С каждой гранью он разговаривал, как с упрямым ребёнком: «Не спеши. Дай себя увидеть».

На соседнем прилавке, накрытом вытертым холстом, лежали жемчужины. Их принесла к реке А‑Цюань, рыбацкая дочь. Она сидела на низкой скамеечке, держала ладонь над каждой жемчужиной, как над угольком, и шептала: «Твёрдость моря, не ломайся». Иногда свет цеплялся за их поверхность и катился вдаль.

В тот день на рынок приехал чиновник из государства Сун. Его сопровождали двое с вежливыми руками и холодными глазами. Он собирался сделать подарок влиятельному советнику и долго бродил между рядами, нюхая, щурясь, прикидывая. Когда взгляд его упал на шкатулку мастера Ли, лицо сразу ожило: «Вот это — вещь». Он взял крышку, поднёс к носу и вдохнул аромат лака и древесной горечи. «Положите сюда что‑то достойное, — сказал он, — пусть откроет, чтобы затаить дыхание».

Мастер Ли кивнул в сторону А‑Цюань. Девушка осторожно, двумя пальцами, как держат птенца, выбрала жемчужину — не слишком крупную, но ровную, с тихим матовым светом. Когда она положила её в шкатулку, внутри стало столько простора, будто у жемчужины есть своё небо. Чиновник улыбнулся: «Идеально». Заплатил не торгуясь. Лавка за лавкой проводили его взглядом. Щедрость в таких местах — редкая птица.

Прошло три дня. Рынок снова шумел, крики продавцов просеивались через грудной смех, над всем — удары ножей по разделочным доскам. Воздух пах жареными пирожками с луком. В этот оркестр вошёл резкий голос, как горькая нота: «Где он? Где тот, кто продал мне это!» Чиновник вернулся. Лицо его было белым от обиды, а не от пудры. На руках — тот самый лакированный ящик, сверкающий всё так же, как новая луна.

«Возьмите свою… бусину, — он вытащил из рукава крошечный свёрток шёлка, как будто это было что‑то грязное. — Жемчуг мне не нужен. Шкатулка — да. Её и оставлю. Перламутр? Вкус дешевка, не та история».

Тишина упала неожиданно. На миг даже удар ножа замер в воздухе.

Мастер Ли молча принял шёлковый свёрток, развернул, взглянул на жемчужину. Она была та самая — и будто чужая. Он хотел сказать что‑то примирительное, но слова ушли глубоко. А‑Цюань встала, шагнула ближе, дотронулась до жемчуга. «Вы уверены? — спросила она без язвительности. — Вы покупали дар, а уносимая вами коробка… она как свита без вождя». Чиновник скривил губы: «Не твоё дело. В приличных домах ценят вкус, а не рыбьи слёзы». Он громко щёлкнул крышкой и, убаюканный шелестом лака, ушёл.

Рынок шум вернул, как море возвращает выброшенную сеть. А‑Цюань завернула жемчужину обратно и положила рядом с другими. Кто‑то из соседей шепнул: «Плохая примета, возвращённые вещи». Она махнула рукой: «Не притворяйтесь мудрецами. Вещи — вещи».

Год прошёл. Река Сянь в очередной раз вздулась дождями, потом уснула под туманом. А‑Цюань к тому времени успела продать много жемчуга, но тот, возвращённый, всё лежал в шёлке на дне кувшина. Она иногда доставала его и смотрела, как тусклый свет никак не угомонится внутри. Не смогла ни продать, ни подарить. «Жемчуг, которого не захотели, — думала она, — как слово, которое не услышали. Куда его девать? Внутрь?»

Однажды вечером, когда ветер гнал по земле листья, а рынок уже собирался спать, к лавке подошла девочка в поношенном халате. Её звали Ин. Она не просила милостыню — глазела. Глотала глазами шкатулки, чаши, бумажные веера, словно они какие‑то сладости, что невозможно купить. Увидев жемчуг на краю стола, она замерла, а потом отвела взгляд. В этом движении было столько уважения, словно перед ней стоял живой старик.

А‑Цюань не выдержала и позвала: «Эй. Ты почему смотришь, как в храм?» Девочка пожала плечами: «Мама говорит, вещи слушают, если не мешать. Я слушаю». «Что он тебе сказал?» — улыбнулась А‑Цюань, сама не заметив, как появилась улыбка. «Что он про море помнит, — ответила Ин, не задумываясь. — И про кровь ракушки, из которой родился. И про то, как искал хозяина, но встретил ящик, который слишком громко хвалился». Слова прозвучали просто, но ударили точно. А‑Цюань вздохнула, сняла шелк. «Этот — возвращённый. Возьми». Девочка испугалась: «Я… У меня нет денег». «И мне их не надо. Деньги — и так кругом. А это — для того, чтобы ты иногда смотрела туда, где свет не кричит».

Ин взяла жемчужину так осторожно, как люди держат новорождённых. Она прижала её к щеке, словно к холодной щеке бабушки, которой не стало. «Спасибо, — сказала она, — я буду его носить не на шее, а в кармане. Никому не покажу. Пусть знает, что его не выставили на балкон».

Прошло ещё несколько лет. Девочка подросла и стала ученицей у серебряника. Люди шли к нему за застёжками и серьгами, за невидимыми крючками, которые скрепляют платье так, что кажется — его держит воздух. Ин училась быстро: руки мягкие, взгляд честный. Она ни разу не надела жемчужину на нитку и не украсила ею ничью шею. Когда работа шла туго — когда тончайшая проволока рвалась, а узор «облака-зайцы» не складывался — она доставала из кармана маленький шёлковый свёрток, не разворачивая. Держала, считывая тепло. «Помни про море. Помни про тишину. Помни, что не всё надо показывать».

В другой конце уезда, в доме парчовых занавесок и чёрных чайников, чиновник из Сун стянул с полки давно забытый лакированный ящик. На крышке было всё тот же мостик и птицы. Но лак пошёл мелкой паутиной трещин — как кожа у человека, который слишком много говорил и слишком мало слушал. Хозяин дома собирался вложить туда кольцо для новой возлюбленной. Он открыл ящик — и чёрная пустота внутри показалась ему внезапно бездонной. На дне, где когда‑то лежал жемчуг, зияла пустая тень. В груди шевельнулась раздражённая досада.

«Странно, — сказал он сам себе, — хорошая вещь, а внутри… пусто». Он хотел вспомнить, почему пусто, но память, как вода, пролилась между пальцев. Он хлопнул крышкой. Лак застонал в ответ.

На очередном рынке, где Ин уже выставляла на циновке свои первые серьги, подошла белолицая женщина в дорогом платье. Запястья — как веточки ивы, ногти в тон яшмы, голос — усталый. Она молча перебирала изделия, будто читающий пальцами. Остановилась у простейшей пары: тонкий серебряный обруч и на конце — неприметный замочек. «Это держит шаль?» — спросила. «Держит тишину, — ответила Ин, не кокетничая, — чтобы она не падала с плеч». Женщина улыбнулась. «Мне это нравится. Люди вокруг меня любят все громкое. Я устала». Они разговорились. Слов было немного: про чай, про утренний туман, про шелест бумаги. В конце женщина спросила: «А что у тебя в кармане всё время живёт?» — Ин смутилась, но достала свёрток. «Жемчуг. Возвращённый. Я его берегу». Женщина долго молчала. Потом заговорила — как наливался дождём облак:

«Когда я была моложе, мой муж принес мне шкатулку. Сказал: „Лучше не бывает“. Я вежливо thanked — а сама искала внутри что‑то, что молчит. Но там была только форма пожелать форму. Жемчуг, говорят, он вернул продавцу. Я тогда подумала: может, и правда жемчуг — пустяк. Но с тех пор как‑то холодно на шее». Слова зависли между ними, точно невидимая нить.

Ин повела пальцами по свёртку и подала его женщине. Та развернула. Жемчуг отозвался мягким светом, без щегольства. Женщина неожиданно заплакала — тихо, не для сцены. «Он возвращённый? — повторила она. — Пусть будет принятым». Она не купила его. Она лишь подержала, как держат чужую тайну, а потом аккуратно завернула назад. Они попрощались без сделок и щедрых жестов. Но, уходя, женщина — та самая, что терпела шик — однажды выбросила в реку треснувший лакированный ящик. Крышка всплыла, крутанулась, отразила солнце и медленно пошла ко дну, как забытая обещанная улыбка.

С тех пор, когда Ин делала украшения, к ним хотели прикасаться даже те, кто обычно обижается на скромность. В них было дыхание моря, не шум, не обмен лоском. Ин делала так: внутри — то, ради чего всё, а снаружи — не мешать. Она повторяла про себя чужое, но своё правило: «Пусть лак сияет на службе, а не вместо».

И в сезон дождей, и в сезон пыли в уезде говорили про молодую серебряницу, что у неё вещи «без позолоты». Кто‑то кривил губы: «Скука». Но те, кто уставал от громких коробок, приходили и забирали себе кусочек ровного, честного света. А та, в дорогом платье, иногда возвращалась на рынок, покупала скромную застёжку и ещё чуть‑чуть согревалась изнутри — там, где однажды потеряла жемчуг.

Где‑то далеко от этого рынка мастер Ли довёл до блеска другую шкатулку. Он научился делать резьбу тише, линии — проще. «Не буди то, что должно спать», — шептал он дереву. А‑Цюань ещё долго носила на прилавок жемчуг, перебирав по одному, словно судьбы. Она жила просто, не копила, но одна привычка осталась