Глиняный тигр, который пел в бурю

Глиняный тигр, который пел в бурю

Мы в Bonihua учим китайскому языку и одновременно вытаскиваем на свет истории — те, что пахнут дымом из печи, речной глиной и чайной заваркой. Сегодня — притча про тигра, который был сильнее своей формы.

Притча

Говорят, на северной окраине провинции, там, где весной жёлтая река несёт глину, как муку на ладонях мельника, жил старый гончар по имени Чэнь. Его руки помнили жар драконьей печи, изгибы крышной черепицы и тонкое горлышко кувшина, который можно снять с ветки, как грушу. Он знал глину на вкус — щепотка на язык, и уже ясно: год будет мокрый или сухой.

Раз в девять лет сюда приходила большая вода. Днём она выглядела, как синяя сталь, а ночью — как чёрный зверь, который шевелит плечами под луной. Люди строили насыпь и ставили на ней талисманы: самодельных богов, деревянных воинов, бумажных драконов. Весной, в год очередной воды, новый уездный начальник потребовал для ярмарки огромного тигра — «чтобы духи рек видели и не смели буянить». Глаза его блестели амбициями: ярмарка, лист с отчётом вверх, печать, повышение. Гончару Чэню велели слепить этого тигра — огромного, на человека с половиной высотой, мускулистого, с пастью, как у настоящего.

Чэнь будто не слышал слова «огромного». Он молча шёл к реке, втыкал палку в берег и слушал. Ручей трещал в корнях ив, птицы щёлкали семечки, ветер трепал лоскуты на балках. Лицо старика было покатым и сухим, но глаза слезились — от влажного тумана, от мысли о жене, которая когда-то сушила с ним глину на тростниковых циновках и умела угадать по запаху, какой нынче будет звук печи. Когда-то, давным-давно, она говорила: «Глина помнит тепло и воду, как человек помнит голос». С тех пор Чэнь слушал глину.

Он лепил тигра не для начальника. Он лепил штуку, которая могла приглушить страхы. Сначала выбрал глину с песком — чтобы держала форму. Замесил её на воде, что взяли из колодца, куда никогда не падали листья. Тело тигра вытянул в два дня, ребра и лапы — ещё в три. Внутри оставил пустоты — не только ради облегчения. Проложил в туловище и ногах тонкие каналы, как в сопелках флейты, и вставил туда высушенные бамбуковые трубочки. «Зачем?» — спрашивали ребята, что крутились рядом. «Пусть поёт, когда поднимется вода», — сказал Чэнь. Он не приказал, он просто сказал — так, как иногда говорят на закате, не ожидая ответа.

Народ сбегался смотреть. Старухи косились: на тигре не было глаз. «Не даёт глаз, — шептали. — Пока не поставят на насыпь». Начальник приехал в паланкине, бросил взгляд на морду и сказал, что глаза надо нарисовать на ярмарке, чтобы «дух вошёл при людях». Он любил такие слова. В день выставки площадь перед храмом кишела, как муравейник: сладкие лепёшки, бумажные фонари с кисточками, дети в шапочках с ушами зайцев. Пришёл даос с бритой головой и длинными усами и позвал «сделать точку жизни»: точку на глаз. Под барабанный ритм он чуть касался кистью белков, оставляя в середине тёмную семечку. Смекалистая девчонка с задорной чёлкой — Сяо Яо, внучка лавочницы — подсунула своё перо и, нарушив «сакральный порядок», малюсенько коснулась другого глаза. «Ты зачем?» — шепнул кто-то. Девчонка хмыкнула: «Ему же одному скучно». Люди расхохотались, напряжение спало. Начальник сделал вид, что радуется «инициативе масс».

С наступлением ночи, когда тигра поставили на насыпь, шум воды стал плотнее. Пахло сырой шерстью — но это пахли степные травы. Тучи тёрлись о холмы, как бизоны, электричеством щекотало пальцы. В три удара бронзового колокола вода взлезла на край и перескочила через связку камыша. Тигр на насыпи вдруг запел — тихо, протяжно, как дальний поезд. Это бамбук в его нутре зашипел, вода пошла по каналам и высвистела тонкую линию. Люди насторожились. Кто-то сказал, что это «добрый знак». Кто-то — что «плохой». А у старого гончара кожа на шее собралась в морщины — он присел, приложил ладонь к земле. Под насыпи гулко стучало.

Река ударила, как ладонь по столу. Валы захлюпали, земля перешла на ты: «держись — держу», «плыви — плыву». Барабанщик сбился, ветер разметал свечи. К рассвету левый кусок насыпи стал мокрым тестом. Тигр, ещё днём яркий, начал проседать. Сначала у него повело плечо. Потом лапа. Глина потемнела, швы открылись. Глупейшая мысль: «он же сейчас развалится!» — вдруг стала не глупой. Вахтенный солдат спрыгнул с лестницы и побежал за помощниками начальника. А тот исчез — говорят, поспешил «инспектировать верхние дамбы».

Гончар Чэнь поднялся, как поднимается человека при слове «пожар», и сказал: «Бейте тигра». Ему ответили ругательством. Женщины зашипели: «Как так — святыню?» Чэнь повторил: «Бейте. Класть под просевший край. Пусть держит, раз уж создан». Его голос не звучал как приказ — скорее как просьба, даже как мольба к глине не оставлять людей. Сяо Яо уже бежала к тигру. Она схватила шест и вонзила в бок статуи, как копьё в ватный сундук. Глина отозвалась глухим, почти благодарным звуком. Мужики охнули, но задымившееся небо не оставило времени для ахов. Первый удар раскрыл пустоты. Оттуда пахнуло тёплой печью и сухим тростником — тем самым, которым Чэнь делал «сопелки».

Тигр сломался, как ломается хлеб. Пласты, как куски пирога, пошли вниз — в лужи, к сумасшедшей воде. Люди стали кидать их под прореху, утрамбовывать ногами, лопатами, рукавами. Кровь у кого-то шла полоской из-под ногтя, у старушки рвались рукава, новобранец из соседней деревни матерился шёпотом, будто молитвой. Тигр, которому утром пели хвалу, теперь превращался в кирпичи для горящей плотины. И вдруг глиняное нутро запело громче. Бамбук промок — и стал давать низкие, тёплые звуки. Они катились над водой, как по ступеням, и люди начали работать в такт — ритм лёг на спины, как ладонь, и держал ровно, без крика.

Когда линия прорехи затянулась, вода забубнила и пошла в обратку, как человек, которому прямо в лоб поставили чашку: «извини». Гудение стало тише. Дождь неожиданно прекратился, как нитка обрывается, и воздух отступил. Люди сели прямо в грязь. Чэнь тоже сел. Он непрерывно двигался много часов — подсказки не кончались, как вода в колодце: «туда подложи», «слева держи», «не делай ребро — сделай плоскость». А потом просто улыбнулся, как улыбается человек, который сделал требуемое. Его плечи опали. Он притронулся к разбитому тигру — к мокрой щеке, на которой ещё держалась краска ребенка, — и посмотрел на Сяо Яо. «Хорошо, что ты дала ему второй глаз», — сказал он. Девчонка не поняла. «Чтобы нам не было одиноко», — пояснил он и закашлялся. Этот кашель увёл его в сторону — и вернул, как качели. Он остался с нами, не уходите в черноту — только устал.

Утром, когда начальник вернулся с плоским лицом и поджатыми губами, люди стояли у насыпи с чёрными от ила ногтями и молча смотрели. Он хотел завести речь о «великих жертвах и превознесении заслуг». Средняя бабка, та, у которой внучка Сяо Яо, взяла с земли глиняный ком и положила начальнику на бумажный свиток. Бумага впитала влагу, буквы поплыли. «Вот наши заслуги», — сказала она. В этот момент один мальчишка, который копался в глине у края, закричал. Он нашёл в разбитом тигре вязку маленьких мешочков. Там, среди бамбуковых трубочек и крошечных дренажных каналов, были зерна — просо и сорго. Чэнь вшил их в брюхо тигра до обжига и сказал себе: «Если вода заберёт запасы, мы посеем из того, что в талисмане». Он говорил это себе, и только себе: не для того, чтобы его хвалили.

Люди долго молчали, будто переговаривались глазами, как птицы перед взлётом. Потом кто-то закашлялся и, чтобы не расплакаться при начальнике, ритмично стукнул по деревянному ведру — и смех прорезал тишину, как лезвие по шелухе. Народные шутники придумали сразу: «Тигр вышел из глины — и в глине проявился». Но на самом деле в этот день кость деревни по-настоящему услышала гончара. Они поняли, что «пели» в бурю не трубы, не магия и не начальственные «сакральные ритуалы». Пела простая вещь: уровень жизни держится не на ликах, а на пустотах, правильно проложенных руками. На том, что сделано для дела, а не для отчёта.

Вечером, когда над селом снова потянуло печным дымом, на бревне сидел мальчишка с бамбуковой трубочкой — он нашёл её в обломках тигра — и пытался вытянуть из неё вчерашнюю песню. Ничего не выходило. Он дул, у него краснели щёки, слёзы выступали от усилия, но звук был простой, деревенский, как плач младенца. Гончар Чэнь подошёл, взял трубочку и поиграл с пальцами — перекрыл пару отверстий, поменял угол, задержал дыхание — и вдруг пошёл звук, похожий на ветер в протоке. «Слышишь?» — спросил он мальчика. Мальчик кивнул. «Так же и язык, — прошептал Чэнь, — убери лишнее