Зеркало, которое не любило лица

Зеркало, которое не любило лица

Мы преподаём китайский и время от времени открываем шкатулку с историями — чтобы через живые сюжеты нащупать нерв культуры. Сегодня — о зеркале и человеке: мало блеска, больше правды.

Притча

В городе Чанъань, где по вечерам пахнет маслом лампад и горячим рисом, жил мастер, который делал бронзовые зеркала. Он жил тихо, без вывески, и к нему ходили не за узорами — у него просили тишину. Его зеркала не звенели, когда по ним стучали ногтём, и не выдавали царапины чужих рук: отражение ложилось на них ровно, как вода на камень после дождя.

Слух о нём растянулся длинной ниткой — от чайных лавок до дворца. Однажды сгорал от нетерпения молодой чиновник. Он выучил все правильные слова, научился улыбаться, как должны улыбаться на политических приёмах, и понял, что этого мало. Он хотел зеркало, которое разоблачает. Он мечтал принести его в зал заседаний — и пусть оно покажет, кто трус, кто вор, кто играет в верность. Он вошёл к мастеру без стука, будто к себе домой.

— Мне нужно зеркало, — сказал он, — не для украшения. Для правды.

Мастер выслушал, как слушают больного: не перебивая, и отодвигая в сторону лишнее.

— Для правды, — повторил он. — Это дорого.

Чиновник достал кошель. Золото молчало, как умеет молчать золото — тяжело и победно.

— Сколько?

— Не монеты, — ответил мастер и усмехнулся уголком губ. — Вам это обойдётся во всё, что ежедневно спасает вас от самого себя.

Чиновник рассмеялся. Он не любил загадки. Он любил инструкции.

— Давайте так, — мягко сказал он, — я заплачу за зеркало, а загадки оставим детям.

Мастер вынес зеркальную тарель. Тяжёлая, с вычеканенными звёздами на обороте, с тонким ободком, который пальцы так и просили погладить. На поверхности — не один отблеск, ни одного осадка. Чиновник взял зеркало, вдохнул и посмотрелся.

В зеркале было темно.

Не просто темно — как в колодце. Он наклонил зеркало к свету. Свет скатился по бронзе, как дождь с крыши. Он развернулся, выглянул в окно на двор; там играли ребятишки, и ветер из чужого детства шевельнул шторы. Он снова посмотрел в зеркало.

Темно.

— Я не шучу, — сказал чиновник, будто оправдываясь. — Оно не работает.

— Оно работает, — ответил мастер, — просто не по вашему заказу.

Чиновник отвернулся, остывая. Самолюбию было тесно. Он положил зеркало на стол, облокотился, всмотрелся в гладь. Где-то глубоко, совсем крошечной искрой, полыхнул глаз. А потом — исчез. Взгляд не цеплялся ни за что. Он начал злиться.

— Так вы продали мне сосуд, полный тьмы? — сказал он сухо.

— Я дал вам зеркало, которое не любит лица, — ответил мастер. — Это зеркало видит то, что не умеет притворяться.

Прошёл старик с мешком угля. Заглянул мальчик — сын владельца лавки напротив. Мальчик, не зная приличий, сразу уткнул нос в блеск. Зеркало вспыхнуло живым светом, и мальчик, испугавшись, выпустил его из рук. Мастер ловко поймал, не уронив. Чиновник побледнел.

— Ему — можно? — спросил он, глядя на мальчишку, у которого на губе светилась невытёртая каша.

— Этому — да, — сказал мастер. — Он ещё не понял, как себя украсить.

В лавку вошла прачка, принесла на обмен горсть старых монет и поблёскивающий, как рыбья чешуя, камень. Она робко попросила взглянуть и, приложив зеркало к груди, улыбнулась осторожно, точно боялась спугнуть птицу. В зеркале вспыхнуло её лицо, усталое, но упрямо ясное, бескосметичное, как утро. Из уголка глаза сорвалась слеза, и снова — тьма.

Чиновник уже не чувствовал пола под ногами. Он сидел. Он стыдился. Он старался удержать лицо — то самое, которое репетировал по вечерам, перед собственной блестящей посудой. Он выстроил его как надо, загладил морщины мыслью, подтянул взгляд в нужное место, искоса — контрольный проблеск уверенности. И снова посмотрел.

Ничего.

— Его нельзя купить, — шепнул он, — или можно?

— Его нельзя купить для других, — сказал мастер, и в голосе у него было то, что бывает в голосе у гончара, когда он видит трещину в готовом блюде и спокойно принимает её. — Только для себя. И только на время. Завтра оно может уже отвернуться.

— Это проклятие? — сорвалось у чиновника.

— Нет. Это просто зеркало, которое правильно настроено.

Чиновник ушёл, не забрав золото. Он вышел, как выходят из бани — тяжёлый и растерянный, с новой кожей и страхом её порвать. Вечером его не было видно в светлых залах. Он сидел у реки. Он вспоминал себя мальчиком, который бегал с верёвкой, воровал у солнца лучи и отрезал ими травинку за травинкой, смеясь, будто знал секрет мира. Он думал о простых вещах: о утренней каше, которая застревала у его младшей сестры на губе; о матери, часами распутывающей нитки; о том, что когда-то все зеркала были медными, тяжёлыми, и люди в них видели не себя — а столкнувшийся с ними свет.

На следующий день он вернулся. Он попросил зеркало, но не для зала заседаний, не для чужих лиц. Для себя. Он заплатил — не золотом. Он оставил у мастера свои перья, час времени, который обычно тратил на расставление книг, ещё час — от прогулки с теми, с кем нужно было ходить. Он ушёл с зеркалом в мешке — бездетным, невидимым, чуть веселее, чуть проще.

Прошли недели. Чиновник стал другим человеком. Он не заметил, как это случилось. Он перестал объяснять свои решения привычными словами и говорить, что это «ради общего». Он стал говорить «я испугался» или «я не понимаю» и «мне нужно подумать». На него смотрели настороженно. Некоторых он начал раздражать. Его иногда обходили. Он иногда ошибался громко и честно, вместо того чтобы тихо и правильно. И каждый вечер он доставал зеркало. Иногда оно его принимало, и тогда ночью он спал, как камень. Иногда — нет. Тогда он выходил к реке и сидел на берегу, пока из пустоты снова не появлялось что-то, что не умеет притворяться.

Однажды его позвали к императору. В эти дни на небе появлялись дурные знаки: птицы привыкли летать слишком низко, и в садах капли росы вели себя как драгоценности, не желая исчезать. Просто так императоры не зовут — зовут с причиной, как ветер зовёт деревья качаться. Император любил собирать у себя в зале разное странное. Он ласкал глаз удивлением, как ребёнок гладит кошку против шерсти: осторожно, но с удовольствием. Чиновник принёс зеркало, завернув его в ткань, и поставил перед троном. Император взглянул. Тьма.

Во дворце стало тихо. Плохое молчание, свинцовое. В такой тишине рушились карьеры и ломались шеи. Император не разозлился — он любил удачные опыты. Он повернул зеркало к ближайшему евнуху. Тьма. К любимой наложнице. Половина света, половина тьмы — и её смех оборвался, как струна. Ко всем почтенным мужам со списками налогов и чётками, к женщинам с веерами, к мальчикам-служкам — тьма, искры, тьма.

— Что это? — спросил император, наконец насытившись пустотой. — В чём секрет? Медная толщина другого сорта? Задняя чеканка особым узором? Войска из этого не сделаешь. Но, может быть, из этого можно сделать порядок?

Чиновник молчал. Он уже понял, что партия началась не на его доске. Мастер, которого попросили явиться в зал (его привели без грубости, это не был тот случай), стоял на расстоянии трёх шагов от зеркала, как от костра.

— Говори, — мягко сказал император. — Я люблю умные вещи, особенно те, которые не приносят бед.

— Оно… — начал мастер и остановился. Он посмотрел на зеркало как на сыновнее лицо. — Оно не хочет служить тому, что построено из чужих глаз. Оно любит, когда на него смотрят как на воду. Вода дурного не помнит.

Император улыбнулся краешком губ. Он слегка наклонил зеркало к небу. В нём отражились белые, как молоко, облака. Стало светло. И на одну секунду все увидели свои лица — не важные, не должностные, а просто лица: с родинками, привычными складками, улыбками, которые происходят раньше мысли. И снова — тьма.

— Поверни его ко мне ещё раз, — приказал император тихо.

Мастер повернул. И в этом повороте был весь секрет: не в бронзе, не в чеканке, не в угле, которым натирали задник, не в особом травлении кислым отваром. Секрет был в запоздалом жесте человека, который сам себе внезапно признался.

Император увидел себя как мальчика, как сына садовника. Он видел, как маленький, незаконнорожденный, он проходил под аркой, чувствуя, как вся любовь мира помещается на ладони. На секунду этот мальчик и этот император слились, и зеркало в ответ стало ясным, как зеркальное озеро в безветренное утро. Потом снова тьма.

— Откуда ты знаешь этот фокус? — спросил император.

— Это не фокус, — сказал мастер. — Я начинал как многие: полировал поверхность, пока не видел в ней комара на соседней лодке. Но однажды, на окраине Чанъани, возле храма, где горят лампадки, я понял, что огонь любит не только гореть, но и смотреться. Я смешал копоть и пепел от ламп и втираю в оборот зеркала так, чтобы они помнили, как свет притягивает тьму. И с тех пор они и правда не любят лиц — они любят то, что старше лиц.

— Ты колдун, — сказал мимоходом советник. Так говорят, когда страшно.

— Нет, — сказал мастер. — Я просто долго и неправильно делал правильную вещь. И в один день перестал бояться темноты в самом центре.

Император махнул рукой. Жёсткие узлы в воздухе развязались. Мастера отпустили. Чиновник вернулся на своё место, уже зная, что он проиграл ту игру, которую хотел начать. И вдруг понял — это не поражение.

Он вернулся к своей работе, к своему дому, к своей реке. Он перестал носить зеркало с собой. Он поставил его у окна, так, чтобы оно иногда ловило облака. И когда приходили люди, которые хотели «проверить» друг друга, он говорил: «Я вам не подойду. У меня зеркало для одного».

Через год его сняли с должности. Через два — вернули, но на меньшее место. Ему стало проще дышать. Однажды он встретил того мальчика. Тот вырос, научился вязать рыбацкие сети. Увидев зеркало, он покачал головой: «Я не хочу