Где лезвие поёт, а рука молчит

Где лезвие поёт, а рука молчит

Мы в Bonihua учим китайскому и любим делиться историями, за которыми видна живая ткань культуры. Сегодня — о топорах, которые рубят не только деревья, но и привычки.

Притча

В горах, где по утрам туман ложится на сосны как старый ватник, жили два лесоруба. Их звали Цзян и Ло. Оба тонкие в плечах и крепкие в руках, как молодые бамбуковые шесты, но похожесть заканчивалась на этом. У Цзяна топор всегда сверкал: он вытирал лезвие рисовой соломой, точил на камне, чуть ли не разговаривал с металлом. Ло смеялся: «Что в нём слушать? Это железяка. Главное — махать». Лезвие Ло было с широким сколом, рукоять натиралась от ладоней, как камень в реке — от течения. Утром Цзян склонялся над точильным камнем, водил лезвием равномерно, как будто пил чай и смотрел на дымок; Ло в это время уже нёс на плече первый связанный охапок веток, чувствуя приятно ломящую усталость.

В тот год река после ливней съела мост, и деревне нужна была новая переправа до Праздника середины осени — налепить мучные пирожки без муки и дров означало праздновать у окна, глядя на пустой двор. Староста позвал обоих: «До заката — по сто ровных брёвен. За качество платим добрым словом и серебром. За щепки — вы сами знаете». Цзян кивнул и спустил взгляд на лезвие: по нему, казалось, можно было гладить кота. Ло ухмыльнулся, поправил полотняный пояс и, не оглядываясь, зашагал к северной кромке леса, там, где ели стояли тесно и ровно, как студенты перед экзаменом.

Лес встречал по-разному. На северной кромке холодный ветер пролезал под рубаху и свистел в ушах. Ло расправил плечи — и пошёл. Первый удар врезался в мягкую кору, второй — сдвинул лезвие на сучок, третий — отдался в кисть противной дрожью. «Ерунда», — подумал Ло и прибавил. Он работал быстро и громко: топор пел по дереву, птицы взлетали, пролетая над его головой с возмущённым чириканьем, как соседки на рынке. Под ногами росла куча щепок, руки наливались теплом. Через полчаса Ло уже спихнул первое дерево, а ещё через час — третье. Он не успевал его обрубать и ровнять — складывал как попало, думая: «Выправлю потом, главное — навалить кучу».

Цзян пошёл к южным холмам. Там лес был редче, свет ложился мягче, а земля пахла сырой листвой. По дороге он встретил Ху — старика с лицом, как морщинистая груша. Тот сидел на камне и тихонько тер на точиле нож для резьбы. «Куда спешишь, мальчик?» — спросил он без насмешки. «За дровами», — ответил Цзян. «Сядь», — кивнул Ху, — «пусть топор услышит камень». Цзян послушно сел. Он провёл лезвием по мокрому камню, потом ещё и ещё — не торопясь, прислушиваясь, как поёт металл. Узор царапин лёг ровно, как рисовые борозды. Старик достал из рукава маленький пузырёк с кунжутным маслом и капнул на сталь. «Пусть лезвие пьёт. Ты потом меньше крови выпьешь из своих рук», — сказал он. Цзян улыбнулся и пошёл дальше, и лишь тогда ударил. Первый удар вошёл в дерево тихо, как шёпот. Второй вышел без скрежета. Третий — как вдох после долгого холода.

К полудню Ло гнался сам за собой. Дрова росли горой, и он чувствовал, как борозды на руках начались раньше времени. Тупое лезвие цеплялось за сучки, срывало волокна, деревья падали косо, клали на землю лишние ветви, казалось, лес от этого стонал. Ло поддёрнул рукав, плюнул на ладонь. «Ещё. Ещё!» — говорил он себе, потому что если остановиться — усталость накроет, как мокрый плащ. На минуту он присел, но тут же вскочил: «Праздник не ждёт». Он толком не ел; рисовый шарик в тряпице выглядел странно далёким. Желудок тянул нитку голода, и в голове пульсировал простой счёт: ещё десять — и перевалю полсотни.

И тут случилось странное. Под вечер у северной кромки появился мальчик. Он размахивал веткой, изображая меч, и у него болталась красная тесьма на косичке. Ло не заметил его сразу. Он поднял топор, вложил в удар остаток злости и силы — и услышал крик. Мальчик нечаянно подбежал слишком близко. Лезвие в долю секунды пролетело там, где только что была рука. Ло резко увёл удар, лезвие врезалось в каменистый выступ. По лесу разошёлся звук, как будто звезда упала на крышу. Топор задрожал и отскочил. На лезвии раскрылся новый скол — шире прежнего. Мальчик заплакал, виновато уткнулся лицом в рукав. «Прости», — сказал Ло грубо, потому что голос не слушался. На секунду он почувствовал — лес смотрит на него не с уважением, а как на чужака, что ворвался шуметь. Он отогнал эту мысль и снова пошёл в бой, но лезвие стало вязнуть в любом сучке, как босая нога в сырой земле.

В это время на южных холмах Цзян наткнулся на странное дерево. Камфорное — старое, как песня, с красными нитями на ветвях и бумажными полосками с пожеланиями, побелевшими от дождей. Рядом валялся кусок железа — ржавый гвоздь, такой большой, будто побежал из кузницы и устал на полпути. Цзян вспомнил, как бабушка, ещё до того, как она ушла, учила его читать желания на бумагах: счастье, долгие годы, тихая вода в доме. Он прикоснулся к коре — она отозвалась горячим дыханием. «Не тебя», — шепнул он дереву и обошёл стороной. Он поискал глазами прямые стволы — простые, без истории. И рубил их точно, как человек, который знает, куда положить слово, чтобы оно доплыло до сердца.

Солнце сползало к синему краю гор. Ло к тому времени наломал десятки стволов и срубил больше веток, чем было нужно, потому что топор прыгал, как хмельная рыба. У него дрожали ладони. Плечи горели, а в груди жила надежда: «Сложу в ровные ряды на берегу — всё будет в порядке». Он спустился к воде, таща первую связку, и увидел, что там уже аккуратно лежат брёвна Цзяна. Ровные, как зубы у младшего брата, завязанные сухими лианами в одинаковые пучки. На каждом брёвне — аккуратная отметина: в какую сторону поставить, чтобы река не «пела» под мостом лишним басом. Рядом сидела старуха с корзиной, в которой лежал синий платок и горсть сушёных фиников, смотрела на ровные ряды и улыбалась.

Ло бросил свою связку рядом и увидел — брёвна пляшут, как пьяные, каждое разной длины, края рваные. На одном торчала заноза величиной с палец. Он хотел спрятать этот край в середину — и поцарапал ладонь. Снова вспыхнула злость. «Какая разница, если держит?» — подумал он. Он прикусил губу, и вкус крови вдруг напомнил ему утренний глухой звон по камню. Его не было. Он так ни разу не присел, чтобы заточить. Он посмотрел на хребет в сторону деревни — и увидел дым. Тонкая струйка, прямо над крышей его дома. Мать из печи — подумал он, и сердце на секунду мягко ударило.

Цзян спускался и тоже увидел дым над деревней. На миг тревога ударила в грудь обеим. Они ускорили шаги. На повороте к реке их догнал тот самый мальчик с красной тесёмкой. Он больше не плакал. Он шёл, держась за край куртки своей тёти, — старухи с корзиной фиников. «Этот твой?» — спросил Ло у тёти, и голос у него выброшен из груди, как рыба из сети. «Мой. А твой — топор», — спокойно ответила она. И протянула ему свёрток. В нём — старый, затёртый точильный камень, тот, что был у Ху. «Он сказал — передать. Сказал, меч без камня — глухой. Возьми». Ло растерянно кивнул. Пальцы его были в щепках, как в иголках ежа. Он опустился на колени прямо у воды и провёл лезвием по камню. Раз, другой. Вода потемнела от мелких, как пыль, частичек железа. Он почувствовал — рука стала слушаться. Плечи перестали щербиться от злости. Он хотел ругнуться или засмеяться, но не нашёл слова.

Староста пришёл, когда тени слились на камнях, а сияние заходящего солнца окрасило брёвна в мёд. Он стоял долго, ничего не говорил. Ходил между рядами, дотрагивался к срезам, смотрел на сучки, как портной смотрит на ткань. Потом кивнул. «Положим так: эти — на мост, эти — в печи», — сказал он и показал на брёвна Цзяна и Ло соответственно. Ло сглотнул. Он уже собирался спорить, он открыл рот, чтобы сказать что-то о силе, скорости, о том, что «и мои тоже держать будут». Но рядом стоял мальчик с красной тесёмкой. Он смотрел на него широко и просто. И Ло вдруг понял — сильнее всех сегодня держало молчание. Там, где надо было остановиться и заточить, он кричал плечом и пыхтел. Где надо было обойти дерево с желаниями — он бы срубил, если бы не царапнуло сердце. Он закрывал глаза на мелочи