Где летит стрела, когда глаза закрыты

Где летит стрела, когда глаза закрыты

Мы в Bonihua учим китайскому и время от времени делимся историями — такими, что пахнут мокрым бамбуком и чувством дороги. Пусть эта притча станет фонариком: тусклым, но верным.

Притча

В уездном городке на реке все знали старого Шэня: его плечи были узкие, руки сухие, а луком он в сумерках пользовался так, будто у него под кожей прятался ветер. К осени городок тянулся за дымом кухни, а ночами, когда вздувалась река, от воды шёл запах железа. В такие ночи Шэнь сидел у дверей чайной и выстукивал костяшками пальцев ритм. Он будто разговаривал с тьмой — коротко, без вопросов. Юноша по имени Юй приходил к нему слушать этот стук. Внутри у него всегда что‑то было натянуто — то ли тетива, то ли горло.

— Учитель, — однажды сказал Юй, — днём я вижу всё. Ночью — ничего. Как стрелять, когда весь мир — чёрный кот под одеялом?

Шэнь дотронулся до лука, как до спящей собаки.

— Днём стреляет глаз. Ночью стреляет страх. В темноте настраиваешь не лук — дыхание. Мешает не тьма — мысли.

Он улыбнулся так, будто хотел извиниться перед ветром.

— Дам тебе три ночи, — сказал Шэнь. — Мыслей — всё равно больше. Или они станут тише.

В первую ночь город был пустынно‑многоголос. Ночные сторожа отбивали на деревянных дощечках часы, смеялись вдалеке мальчишки, под стеной сопела уставшая собака. Юй с учителем ушли к бамбуковой роще. Бамбук ржал от сырости, шуршал лезвиями. Шэнь подвесил маленький бронзовый колокольчик под навесом у колодца и отошёл.

— Не стреляй в звон. Звон — обман. Слушай, что между, — сказал он.

Юй потрогал тетиву, как бедро лошади — чтобы привыкло. Плечи были каменные, пальцы холодные. Он вдохнул, выдохнул, и только в этот момент понял: тетива пружинит не от силы рук, а от разнятых мыслей. Колокольчик позвякивал слизью звука. Неясный, как луна в лужице. Юй попробовал поднять лук, как чашку, и тут же опустил: тетива яростно царапнула ему внутренность уха. Тишина вздрогнула и снова легла. Он снова вдохнул. Колокольчик вдруг замолк, и стало слышно, как шевелится в рощице комочек света — светлячок. Юй улыбнулся тем чувством, которое бывает, когда ловишь на ладонь каплю дождя. Он не выстрелил. Шэнь кивнул.

Во вторую ночь повис туман, будто кто‑то варил целый город в огромной кастрюле. Влажные стены чайни белели, как рыба в тазу. На набережной кто‑то уже ставил бумажные лодочки — готовились к Празднику призраков: чужих кормить и своих вспоминать. Шэнь снова подвесил колокольчик, на этот раз над распахнутым журавлём колодца. Вода слушала их снизу. Юй поставил ноги, как корни, и вдруг почувствовал, что его колени спят. Он осторожно разбудил их — перенёс вес, развернул таз, как будто вылил из него тёплую воду. Тетива в пальцах перестала быть струной — стала тенью, в которую упирается рука. Юй держал дыхание, и в этот момент зазвенела одна единственная капля с кромки крыши. Она сорвалась, прошила туман, ударилась о камень — и этот короткий звук оказался светлее колокольчика. Юй улыбнулся — и вновь не выстрелил.

— Почему? — тихо спросил Шэнь.

— Потому что мысль вышла на охоту и снова вернулась, — шепнул Юй.

— Хорошо, — сказал Шэнь.

На третью ночь город шумел, как базарное утро. На набережной коптили рыбу, жгли бумагу для голодных духов, мальчишки дрались фонариками, женщины тащили еды ровно вдвое больше, чем могли съесть. Над рекой, на деревянной раме, повесили большой колокол. Уездный начальник хотел развлечь народ: устроил конкурс — "Ночная стрела". Потушили свечи, оставили только призрачный свет бумажных шишек на воде. Кто ударит колокол стрелой, не видя его, тому достанется шёлтовый кушак и право бить в колокол на следующий праздник.

Выступил толстый мужичок из соседней деревни. Он кричал, хлопал себя по груди, обещал перебить всех комаров одним махом. Лук у него был выгнут, как корабельная спина, стрелы — свежие, пахли молоком дерева. Мужичок выпустил три стрелы. Первая врезалась в флаг. Вторая застряла в мокром иле. Третья улетела туда, где у черноты нет обратного пути. Народ поаплодировал — и забыл.

Юй стоял в толпе и просто слушал. Колокол был тяжёлый, с надписью, которую днём можно было бы прочесть. Но ночи не интересуют надписи. Ему было страшно, этот страх полз в живот, как холодная лапа. Он слышал, как Шэнь дышит рядом. Учитель не сказал ему "иди" и не сказал "стой". Он просто не дышал одну долю секунды. И Юй понял — это и есть знак.

Он вышел. Снял лук. Уперся ногами в доски, почувствовал, как они пружинят. Поднял — и в этот момент колокол звякнул, как будто кто‑то едва‑едва тронул его ногтем. Да не только звякнул — тёк, как горный ручей около корня. Юй поймал это дребезжание и натянул тетиву. Носом — запах копчёной рыбы, слёзы от дыма, кожа липкая и живая. Он тянул — и вдруг дрожь схлынула. Колокол замолчал. Словно кто‑то остановил чужую песню. В ту секунду ветер перелизнул реку, светляки сбились в один комок, дети перестали смеяться. Юй держал полную тетиву и тишину. В голове у него было — пусто. Самая ровная пустота, как гладь, которую только что развели рукой.

Пальцы отпустили сами.

В полёте стрела кажется молчащей. Но Юй услышал: на волосок шевельнулась бумага, задышала женщина, кто‑то шепнул "ой". Потом — звук, который всегда услышишь, даже если не хочешь: человеческий вдох, который душу царапает.

Кто‑то вскрикнул. Вспыхнули сразу три фонаря. Свет упал грубо, как топор. Стрела вошла в деревянный столб у края сцены, сшив тонкий рукав чёрного запашного халата с деревом. Женщина — чёрноволосая, с белым, как рисовая мука, лицом — стояла с открытым ртом и очень большими глазами. На руке у неё висел маленький мальчик. Он не плакал — просто смотрел на свою мать и на стрелу. Колокол над водой висел, как луна, — непоколебимый. К нему было привязано тонкое верёвочное лассо — видно, кто‑то дёргал его из‑за сарая, чтобы создавать "дребезжание". Верёвка ещё колыхалась.

Юй почувствовал, как из груди выходит что‑то тяжёлое — как вода, когда её потянули ведром, и колодец вздохнул. Он отпустил лук и сделал шаг. Народ шумел. Кто‑то уже ругался, кто‑то смеялся. Уездный начальник криво улыбался: праздник, опасно, но весело.

Шэнь подошёл к столбу и, не